«Ошибается кукушка, как ошибаются и врачи. И ни один врач не может предсказать, когда человека задавит трамвай». Так думает профессор-орнитолог, живущий на углу одного из переулков Москвы, Сивцева Вражека, в одноименном романе Михаила Осоргина, очень любившего Владимира Димитриевича, благодаря которому его узнали и полюбили.
Русская кукушка, если к ней прислушаться, скажет, сколько лет вам остается жить. «Сколько раз прокричит, столько и осталось!» Кукушка Владимира Димитриевича замолчала. Но та, что кричит для его издательства Age d'Homme, будет еще долго надрываться. Она поет и будет петь для этой пещеры Али-Бабы, которой остается дом книг, основанный, обставленный, заполненный, тысячу раз воссозданный и нежно любимый сербским разбойником. Потому что он охотился за всей известной и неведомой литературой, потерянной и созданной для обретения Европой и обеими Америками. Французский язык нашел в нем маклера, золотых дел мастера, певца, каких мало у него было. Бескорыстность была секретом этого издательского дома с четырью тысячами заглавий, но одновременно его Ахиллесовой пятой: «public relations» никогда не были его сильной стороной.
Польский язык вместе со cловацким, и необъятным Реймонтом («Мужики»), с гениальным насмешником, идолом Владимира, великим Виткевичем («Ненасытность» и полное собрание произведений для театра). Чешский язык с невероятной антологией барочной поэзии XVIII века и озорным, предостерегающим Чапеком, сербский и хорватский с Иво Андричем и Милошем Црнянским, и целым легионом «молодых» писателей, которых Димитриевич открыл (Стеванович, Благоевич, Щепанович, беспощадный Тишма). И, вершина всего, безмерный Добрица Чосич.
А также болгарский язык и идиш, американский английский с Томасом Вулфом и его необыкновенным «Взгляни на дом свой, ангел», или Льюисом Уиндхемом с превосходным «Возмездием любви», или итальянский язык с гениальным антиконформистским «Красным конем» Евгенио Корти... Сколько языков, сколько литератур, презираемых и урезанных, должны приставить к губам трубы в честь этого неустанного исправителя шаблонных культур.
На французском языке это был, прежде всего, Волкофф. Волкофф, поэт и приверженец деконструкции и дезинформации, конечно, с «Hôte du pape», творением римской виртуозности и шпионажа рококо, и еще более того – Волкофф всеобъемлющего творения, автор квартета «Настроения моря» (Humeurs de la mer), вдохновленного Александрией, шедевра, в котором переплетаются интрига, относительность времени, средневековый гобелен с ангелами-хранителями и триллер на тему КГБ. К слову, оба Владимира, Волкофф и Димитриевич, отныне неразделимы в моей памяти: оба высокомерные и смиренные, бросающие вызов общепризнанным идеям и пошлому миру серийного производства.
Чосич, последний великий романист Европы, которого Запад упрямо не желает читать, и, следовательно, признавать, - другой литературный парангон Димитриевича. Не по своим политическим убеждениям, до которых его обычно сокращают в стране «прогрессивной мысли», но как Гомер последней европейской страны, в которой вырисовывается мир прошлого, где сельская местность все еще приятно пахнет, где война сеет смерть, настоящую, как античная сеятельница, где город изобилует новыми идеями и заграждается баррикадами против деревенщины, годной для гибели на фронте, где социалистическая утопия, продолжая дело зла и смерти, устанавливает свои искусственные декорации и тщательно замаскированные гулаги (но предназначенные сталинским противникам, ибо в гулаге Тито «сталинский» рифмуется с «жертвой»).
Среди великих дел этого издателя есть и театр: весь Мейерхольд, Аппиа, Станиславский и монументальная серия «Театральных трудов» (Travail théâtral) (не забывая полного собрания сочинений Шекспира). Есть и кинематограф, и крепкая дружба с Фредди Бюашем, журналистом и киноведом. И, еще одна его страсть, теология, откуда - великолепная голубая серия, окрещенная «Софией», которой когда-то руководил Константин Андроников и которая открыла миру религиозную мысль русской эмиграции, сегодня ставшую основной духовной пищей России: отец Сергей Булгаков и его теология хозяйства, Бердяев и теология свободы, и, главное, «Столп и утверждение истины» отца Флоренского.
Кинематограф, икона, теология, театр: все визуальное было частью духовного, как его понимал этот человек, всегда вспыльчивый, обеспокоенный, но, как Флоренский, бичующий позором всех тех, кто хочет принудить Святой Дух объявиться немедленно. Но он умел, несмотря на свою вспыльчивость, владеть временем и терпеливо вынашивать великие деяния. Иначе разве смог бы он создать такой каталог, такую кладовую сокровищ?
День, когда я впервые услышал на другом конце провода теплый и прерывистый голос Владимира, навсегда останется в моей памяти. Я был у Доминика де Ру, в издательстве Cahiers de l’Herne. Доминик не мог использовать перевод Белого, сделанного мной и Жаком Катто, из-за судебных разбирательств, в которые его втянул Gallimard. Однако, - объяснил он мне, - я знаю одного сербского издателя, недавно обосновавшегося в Лозанне, который мечтает открыть свой книжный магазинчик этим произведением. Мы тотчас же ему позвонили, и я услышал его вопящим, как он мечтал издать эту книгу! Наша авнтюра началась. Это было в 1967 году.
Всякая дружба с ним знала высоты и падения. Ее путь был усеян резкими разногласиями и естественными примирениями. В каком-то смысле, он был слишком велик для Швейцарии, для Франции, для Европы, какой она стала в культурной и религиозной сферах. Он хотел сопротивляться. Как Марина Цветаева, сделавшая сопротивление своим лозунгом, и Орленка – героем. Сопротивляться в широких и малых масштабах. Ради своей страны, Сербии - ох, скольких сбила с толку его позиция в эпоху войны НАТО против Сербии Милошевича, его самого, безусловно, но в еще большей степени всех тех, кто свел его до уровня газетного писаки. Он защищал, прежде всего, луга Прерово, своего друга Чоссича.
И, наконец, сопротивляться ради всех одиноких, забытых литературой: потерявшего надежду Карако, полное собрание сочинений которого он издал, Шестова с апологией безрассудства, трагического клоуна Грипари, Платонова, поэта оборванцев коммунизма, или огромных бесполезных энциклопедий, как «Энциклопедия фантастического» (Encyclopédie du fantastique) Версенса, или, совсем недавно, монументальный Словарь Октава Мирбо.
«Заключение, господа, какое будет заключение? Поднатужимся, чтобы сделать выводы!» Славное рассуждение аптекарей!» - так пишет другой его автор, парадоксальный и неожиданный Людвиг Холь в своих «Заметках, или Преждевременном примирении». Оставьте книгам их категоричность, примирение наступит позднее - единственное заключение.
Портреты Владимира Димитриевича:
Интервью с Жилем Зильберштайном, «Литературная и издательская история»: Entretien enregistré avec Jil Silberstein et «Une histoire littéraire et éditoriale» de Gérard Conio. Éditions héros-limite et Gérard Conio. 2011.
Dimitri le passeur (собрание текстов), l’Age d’Homme, Lausanne, 1984
Владимир Димитриевич, Перемещенное лицо, беседы с Жаном-Луи Куффером: Vladimir Dimitrijevic, personne déplacée, entretiens avec Jean-Louis Kuffer. Edition Pierre-Marcel Favre, Lausanne, 1986.
